„Простое солнце“: мотив солнечного света в переводной болгарской словесности на страницах советского журнала „Иностранная литература“ 70-90-х гг. ХХ века

«ПРОСТОЕ СОЛНЦЕ»:
МОТИВ СОЛНЕЧНОГО СВЕТА В ПЕРЕВОДНОЙ БОЛГАРСКОЙ СЛОВЕСНОСТИ
НА СТРАНИЦАХ СОВЕСТСКОГО ЖУРНАЛА «ИНОСТРАННАЯ ЛИТЕРАТУРА»
70 – 90-х гг. ХХ века

Элеонора Георгиевна Шестакова

Доктор филологических наук, Донецк, Украина

“SIMPLE SUN”: THE MOTIVE OF SUNLIGHT IN TRANSLATED BULGARIAN LITERATURE ON THE PAGES OF THE SOVIET JOURNAL “ИНОСТРАННАЯ ЛИТЕРАТУРА” („FOREIGN LITERATURE“) OF THE 70 – 90S. ХХ CENTURY

Eleonora Georgievna Shestakova

DSc., Donetsk, Ukraine

The reasons and factors influencing the existence and development of the image of the sun, sunlight in the text of Bulgaria on the pages of “«Иностранная литература»” are considered. On its own, the image of the sun is, as it were, insignificant or marginalized, which leads to the media image of Bulgaria as without-, extra-solar country and people who almost do not notice the sun. The image of Bulgaria for the world community was built from the position of its subordination to socialist principles, when the national, cultural and historical past, traditions and mentality were leveled by the tasks of modernity of “real communism”, the idea of social sacrifice, which did not allow to see, create and realize the sun, sunlight as a national is an aesthetic phenomenon. Only by the mid-1980s did works begin to be published that were close in tone to existentialism, in which sunlight played an independent role. Thus, the “simple sun”, without- or “sunlessness” in translated Bulgarian literature reveal the essence and functions of ideology, social mythology, which did not always coincide with the goals and objectives of artistic creativity.

Keywords: mass media, fiction, „thick“ magazine, media text, image, social mythology, ideology, PR, aesthetics, poetics of nature, image of the sun, Bulgaria

Статья посвящается 30-летию распада СССР. Его послевоенный, 60 – 90-х гг., этап существования Юрген Хабермас в 1998 г. обозначил в качестве одного из катаклизмов периода трансформации социального модерна, холодной войны и начала эпохи по ту сторону национального государства. Намечено это в статье с философским и одновременно публицистически провокационным названием «Учиться на опыте катастроф? Диагностический взгляд на “краткий” ХХ век»:

<…> за “долгим” XIX веком (1789 – 1914) последовал “краткий” ХХ век (1914 – 1989). Началом Первой мировой войны и распадом Советского Союза обрамлен антагонизм, протянувшийся сквозь обе мировые войны и войну холодную. Правда, такая пунктуация оставляет место для трех различных интерпретаций, в зависимости от того, на каком уровне существовал этот антагонизм – на экономическом уровне общественных систем, на политическом уровне сверхдержав или же на культурном уровне идеологий (Хабермас 2005: 216).

Границы ХХ в. для стран, разъединенных представлением о различных политических лагерях, но объединенных общим духовным контуром Запада (Хабермас), определяются не только Первой мировой войной, но революциями 1917 г. в России, 1920-х гг. в Европе и падением Берлинской стены, концом эпохи СССР, а их сущность во многом обусловливается тезисом – «…борьба режимов отражается в борьбе идеологий» (Хабермас 2005: 215). Есть и общая черта:

В этом столетии было “произведено” больше жертв, больше погибших солдат, больше замученных граждан, убитых штатских и изгнанных нацменьшин, больше подвергшихся пыткам, истерзанных, заморенных голодом и холодом, больше политзаключенных и беженцев, чем до сих пор можно было даже вообразить. Символами столетия служат феномены насилия и варварства (Хабермас 2005: 217).

Это во многом способствовало на рубеже наших столетий становлению нового культурного ландшафта и атмосферы, с одной стороны, обусловленных процессами глобализации, превалированием пацифистского сознания, идеи «гражданского общества, выходящего за пределы национальных границ», с другой – тем, что: «Никто не стремится к утопии – тем более сегодня, после того, как все утопические энергии как будто бы израсходованы» (Хабермас 2005: 233, 229).

Почти одновременно с Хабермасом Жан-Люк Нанси в «Предисловии к русскому изданию», написанном в Страсбурге 30 июня 2002 г., к его книге «Непроизводимое сообщество» так охарактеризовал опыт СССР, произошедшее с ним и происходящее с современным миром по сей день:

Слово “Россия” в течение долгого времени практически отождествлялось со словом “коммунизм” и, точнее, с тем, что в эпоху этого тенденциозного смешения было названо “реальным коммунизмом”. <…> Неслучайно первое издание этой книги выходит в 80-е годы во Франции, когда произошла перестройка, разрушившая Советский Союз с его политической и экономической системой, и одновременно произошло разрушение идеологической системы, названной “марксизмом-ленинизмом” и призванной построить “социализм” и “коммунизм”. Фактически уже давно действительность “реального” коммунизма подверглась переоценке как диссидентами и оппозиционерами внутри СССР, так и критическими наблюдателями за его пределами <…> Однако стало очевидно, что не только сам смысл и употребление слов “коммунизм”, “социализм”, а также “марксизм” стал вновь достойным изучения, но и само это изучение стало необходимостью (Нанси 2011: 15-16).

Подытоживая размышления о проблемах общего для европейского общества бытия-вместе, Нанси провидчески напишет:

Этой книге уже двадцать лет, но нужно продолжать поиск: вопрос “общего” ещё не исчерпан. Современное положение России и других стран, переставших воплощать “демократию”, не перестаёт доказывать, в какой степени наше собственное бытие-вместе нас волнует и лишает надежды (Нанси 2011: 18).

Эти социально-культурные и общественно-политические идеи европейских публичных интеллектуалов сегодня воспринимаются одновременно и как точный, выверенный диагноз общему мироустройству «краткого ХХ века», и как тезисы, нуждающиеся в проверке, уточнении, подтверждении, развитии и адаптации конкретными сферами социально-гуманитарных наук. Прежде всего, это касается литературоведения, теории журналистики, массовой коммуникации, медиакоммуникаций, компаративистики. Ими достаточно сделано для воссоздания культурного ландшафта, доминирующих героев, настроений, и для создания основ, выработки принципов, подходов, методов исследования «краткого ХХ века», СССР, но и остаются лакуны, обойденные вниманием гуманитариев.

За прошедшие десятилетия после поражения и распада сверхдержавы необходимость последовательного, внимательного к деталям, предопределяемого не политикой, идеологией, а научными подходами, методами изучение опыта «реального» СССР по-прежнему остается актуальной задачей. Особенно с учетом того, что СССР сумел создать большую, разветвленную систему, получившую название «лагерь соцстран», который держался не только на идеологических, политэкономических, историко-культурных, но и сильных символических социально-этических отношениях. Отголоски этих связей до сих пор продолжают действовать, о чем наглядно свидетельствуют события последнего десятилетия. Художественная словесность, журналистика, массмедиа в процессе формирования, существования лагеря соцстран, его символических связей играли одну из ключевых ролей. Их исследование предпочтительнее с позиции, методологии медленного, тщательного прочтения в системе различных теоретических зеркал: компаративистика, особенно имагология, культурный трансфер, теории журналистики, медиакоммуникаций, политического PR, публичной сферы, публичного интеллектуала, история литературного процесса, критики и журналистики как его составляющих.

Этот комплекс подходов и методов приоритетен в связи с том, что

<…> компаративизм – не только сопоставление двух и более литератур, трактовок тех или иных архетипических, жанровых и сюжетных структур в различных литературах, но, и скажем, имагология (образы национальных культур в интерпретации внеположных по отношению к ним культур), и так называемая “сравнительная рецепция”<…> (Проблемы 2004: 18).

Компаративистика всё последовательнее разрабатывается в качестве «<…> анализа, который должен включать также (или даже прежде всего) сопоставление различных культур» (Вирк 2003: 171). Это предполагает возвращение к проблемам национальных литератур, национально-культурных, социальных, мировоззренческих, ментальных различий сопоставляемых словесно-культурных процессов. Для «краткого ХХ века» и послевоенного СССР, стоявших перед дилеммой жизни национального, многонационального государства и существования по ту сторону национального государства (Хабермас), проблемы национальных культур и литератур – это сфера напряженной политической, идеологической и даже цивилизационной борьбы. Массмедиа, реализуя основные функции, формировали, поддерживали, продвигали медиаобразы личностей, событий, ситуаций, государств, наций в единстве медиапространства и социально-культурной действительности. Создаваемые ими смыслы, имиджи заполняли собой и общественное, и повседневное пространство жизнедеятельности. Вполне логично, что их исследование перспективно с позиции того, что Мишель Эспань называет культурным трансфером:

<…> особое методологическое направление в области гуманитарных наук, цель которого – выявление взаимосвязей и взаимопроникновений национальных культурных пространств, механизмов, при помощи которых сходные формы культуры способны воспринимать внешние воздействия (Эспань 2009: 7).

Акцент в этой методологии делается на «<…>неизбежной семантической трансформации, связанной с восприятием» (Эспань 2009: 8), которое обусловлено культурными, ментальными, социально-повседневными различиями. Под таким углом зрения анализ, интерпретация советской прессы, особенно материалов «толстых» журналов, позволит обнаружить новые смыслы, подходы, принципы идеологии и методы работы СССР с уникальными, суверенными национально-культурными государствами, входившими в лагерь соцстран и скорее бывшими материалом, объектом воздействий, манипуляций, чем равноправными партнерами.

«Толстые» журналы – это феномен, непосредственно связанный с политикой, идеологий, культурой, социально-повседневной жизни СССР. Они в целом, и каждый их выпуск, и материал в отдельности воплощают то, что в теории литературы определяется через комплексный феномен статусов чтения: социальный, идеологический, эстетический. «Толстые» журналы, несмотря на их изначальную и неизбежную встроенность в советскую социально-этическую систему, – это еще и часть социально-повседневной жизни интеллигенции и СССР, и стран соцлагеря. В них выработались и ценились аудиторией, чуткой к смысловым, идеологическим сдвигам, нюансам, свои культурные коды, риторика и язык. «Толстые» журналы, как сложный, семантически объемный, полифункциональный медиатекст и социально-идеологический феномен, занимали специфическое, в и по отношению ко всей прессе, положение. С одной стороны, они, как и вся периодическая печать,

<…> относились к числу наиболее эффективных институций, активно формировавших советский опыт и определявших те пути, которыми шло массовое восприятие этого опыта. <…> Концептуальная конструкция советского общества, задававшаяся и транслировавшаяся через газеты, выдерживала невероятный и к тому же аккумулирующий вес самой реальности, никак не соответствовавший картине мира, которая определялась этой конструкцией (Брукс 2006: 228).

«Толстые» журналы, как и вся пресса, создавали, укрепляли и продвигали в культурных умонастроениях «искусственно созданное единство целого» (Брукс 2006: 228).

При этом они были своеобразным и довольно-таки большим, по сравнению с газетными материалами, задачами и возможностями, «окном» в иные, включая капстраны, культурные миры. Их подходы и методы изначально предопределялись работой с более интеллектуально сложным, этически, эстетически рафинированным материалом и его целевой аудиторией. Для них требовалось иное, по сравнению с газетами, знание о мире, умение представлять, реализовать более высокий стандарт вкуса, мировоззренческие идеи, мечты, представления, горизонты ожидания, а также необходимые для этого социально-культурные коды, язык их существования. В связи с этим, с другой стороны, «толстые» журналы – ценный источник для понимания в целом советской действительности, и ее социально-повседневных форм жизни, идеологии. Они являются и материалом для изучения культурных умонастроений, мироощущения той эпохи, ее героев, и сознательно формировавшихся официальной идеологией, и контрабандой прорвавшихся сквозь цензуру в публичное пространство, и ушедших, но отнюдь не бесследно, вместе с ней. Борис Дубин в статье 1993 г. так охарактеризовал основные причины заката этого феномена:

Фоном для ухода с авансцены толстых идеологических ангажированных журналов становится процесс “возвращения повседневности”, составная черта которого – реабилитация позитивного отношения к жизни, к себе, к настоящему времени. <…> Прежде всего это осознание ценности жизни, поиски удовлетворения от нее, удовольствия, противоположные “этике отказа” старших поколений, ставивших на выживание <…> (Дубин 2001: 141).

Эти тезисы до сих пор актуальны, но правомерно ли ими ограничиться при разговоре о советских «толстых» журналах, а тем более о каком-либо конкретном аспекте их поэтики, эстетики, идеологии? Каждому «толстому» журналу была присуща своя система отбора, подбора, выбора материалов, их подачи, места в конкретном номере и в истории всего издания. Эти факторы важны при разговоре о сущности, механизмах, достижениях, ловушках и огрехах советской пропаганды, массмедиа. Следовательно, необходимо прояснить нюансы формирования медиаобразов, стратегий и тактик в продвижения смыслов, концептов, идеологем. Это поможет понять, как происходило формирование, существование, а затем кризис, распад этой сферы, где чтение – это одновременно и социальный, идеологический, эстетический акт и дешифровка культурно-политических смыслов. Актуально посмотреть на «толстые» журналы и с позиции PR «реального коммунизма», формирования имиджей стран различных политлагерей, и с позиций социальной мифологии (М. Фуко). Литературоведческий текстуальный анализ, прием «медленного чтения» позволят увидеть то, что стремились преднамеренно затушевывать, продвигать исподволь, и то, что как бы контрабандой прорвалось на страницы «толстого» журнала.

Под таким углом зрения актуально проанализировать не только литературы «старой» Европы, которые наиболее последовательно и масштабно представлены на страницах популярного, знакового для советской действительности и интеллигенции «толстого» журнала – «Иностранная литература» (далее – «ИЛ»), но обратить внимание и на литературу Болгарии, которая с 9 сентября 1944 г. вошла в лагерь соцстран. Этот факт болгарские писатели, поэты, публицисты, литературоведы, литературные критики постоянно подчеркивали в текстах различных жанров словесности, рассчитанной и на внутри государственно-национальную, и международную аудитории. На это указывает официальный статус «ИЛ»: ежемесячный литературно-художественный и общественно-политический журнал, орган союза писателей СССР. Отобранная для публикации болгарская словесность, ее авторы не могли не находиться под влиянием идеологии, теории, практики «реального коммунизма» СССР. Но они и не могли не представлять уникальный художественный, массмедийный продукт, сохраняющий, уважающий народную, национальную память, что формально требовала идеология «реального коммунизма». Болгарский текст или текст Болгарии на страницах «ИЛ» – это включение болгарского государства, общества в систему мировоззрения и политического PR СССР, базировавшегося на выстраивании, эксплуатировании образов стран, входящих в его орбиту.

Текст Болгарии на страницах «ИЛ» – это эхо, отражающее и воссоздающее для иного культурного, историко-социального, национального пространств образы и имиджи процессов, ситуаций, личностей, находящихся с 1944 г. в центре «реального коммунизма». Но при этом он, в силу исторической, культурной, национально-ментальной, коллективной, социальной памяти и знаний, по касательной захватывал и отображал то, что происходило на окраинах, пограничье с другим, не советским, миром. Это другой, иной мир по историческим, культурным политэкономическим, ментальным, социально-повседневным традициям, формам жизни и памяти. Болгарский текст, тщательно выверенный и построенный в течение нескольких десятилетий в «ИЛ», – это во многом искусственное массмедийное и идеологическое образование, которое в то же самое время базировалось на подлинных художественных, публицистических, литературно-критических произведениях и реальных личностях их авторов. Их ценность и выбор для публикации не всегда определялись по законам художественного творчества и/или предпочтения советской идеологии, морали, образа мысли и жизни. Механизмы сложнее и тоньше. «ИЛ» – это не только часть стройной системы периодической печати СССР, но и еще существенная составляющая социально-политического капитала советской власти и страны, для которых, не менее чем для капстран, были важны экономический, идеологический и символический капиталы. Эти типы капитала, по Пьеру Бурдьё, совпадают, накапливаются, что и способствует дальнейшему развитию предприятия. СССР через «толстые» журналы типа «ИЛ» постоянно осуществлял «торговлю культурными благами» (Бурдьё 2005: 178). В «ИЛ» в границы этих культурных благ включалась, с традиционными просветительской, воспитательной, развлекательной целями, словесность соц-, кап- и развивающихся стран. При этом «ИЛ», публикуя преимущественно современную мировую литературу, одновременно выстраивала и для советского, и для иностранного читателя картину миру, формировала имидж конкретной национальной литературы и культуры, последовательно создавая их медиаобразы. Текст Болгарии в «ИЛ» – это текст не только авторов, но и идеологически, политически, социально актуальных сюжетов, героев, мотивов. Он вполне вписывается в идею Бурдьё с заранее известным ответом:

Мы можем поставить вопрос в самом его конкретном виде: кто – художник или продавец, писатель или издатель или же директор театра – является настоящим производителем ценности произведения? Идеология творчества, подающая автора как первую и последнюю причину ценности произведения, утаивает, что торговец предметами искусства (продавец картин, издатель и пр.) – это неизбежно тот, кто использует труд “создателя”, торгуя “святым”; <…> освящает продукт, который иначе оставался бы в состоянии природных ресурсов <…> (курсив автора – Э. Ш.) (Бурдьё 2005: 180 – 181).

«ИЛ», перефразируя Бурдьё, использовала текст Болгарии, выстраивая, вынося на рынок мировоззрений и освящая её нужные для «реального коммунизма» медиаобраз и имидж.

Избранные для публикации в «ИЛ» авторы и произведения формировали социальную мифологию и СССР, и его национально-государственных сателлитов. Текст Болгарии включался одновременно в горизонтальные и вертикальные связи. Работы болгарских писателей, поэтов, публицистов соседствовали не только со словесностью других национальных литератур в конкретном номере журнала, но и отсылали – прямо, через указания, примечания от редколлегии, и опосредованно, через память читательской аудитории, издательскую политику, – к другим, ранее опубликованным болгарским произведениям. Это важно учитывать, памятуя общекультурные особенности послевоенного мира. С точки зрения СССР, 70 – 90 гг. – эпоха жизни в условиях напряженной идейной борьбы «реального коммунизма», пренебрежения повседневностью обыкновенного человека. С точки зрения западноевропейской культуры – время «трех славных десятилетий», как это определяют Патрик Модиано, Мишель Уэльбек, когда фокус внимания сосредоточивается на социальных и экзистенциальных проблемах обыкновенного человека, постигающего себя и мир. Это эпоха границ межу прелестью обыденной жизни, важностью ускользающего настоящего, их предопределенности общественно-моральными вопросами и героическими буднями во имя завтра; между проблемами позднего модернизма и соцреализма. Наиболее зримо это состояние проявляется в литературных произведениях через архетипические природно-культурные начала, стихии, к которым относятся Солнце, Небо, Земля. Вопреки идеологическим и цензурным давлениям, художественное произведение (не)состоится как художественное, если ему (не)присуща эстетика природы, которая «…возможна лишь тогда, когда она не буквально воспроизводит явления природы, но оказывается их специфической интерпретацией. <…> эстетически значимая природа есть результат субъективно-человеческой интерпретации» (курсив авторов – Э. Ш.) (Лосев, Тахо-Годи 1998: 8).

На страницах «ИЛ» 70 – 90-х гг. ХХ в. переводной болгарской литературы было относительно немного, особенно по сравнению с английской, немецкой, французской и даже польской. Текст Болгарии представлен почти всеми родами и жанрами (включая пьесу) художественной литературы, есть критические статьи, в том числе о писателях старшего поколения, литературоведческие статьи о жанрах, методе соцреализма. Например, публикация статьи «Современность и обогащение литературных форм» Ефрема Каранфилова в разделе «Критика» в №3 за 1974. Или же сделанный в 1981 г. Е. Померанцевой для раздела «Критика и современность» обзор дискуссии о «поисках, удачах и просчетах нового [60 – 70-х гг. – Э. Ш.] поколения болгарских писателей, организованной журналом “Пулс”» (1981 №5: 218). Много внимания уделено двум событиям мирового масштаба, проходившим в Болгарии. Это международная писательская встреча в Софии в 1977 г., которой посвящен «Софийский дневник»: интервью участников встречи. Он публиковался в разделе «Публицистика» на протяжении 1977 – 1978 гг. И вторая Международная писательская встреча, прошедшая в 1979 г. и названная «София-79: мир – надежда планеты». Отчет о ней помещен тоже в разделе «Публицистика».

С учетом концепции «ИЛ» для культурных деятелей, особенно соцстран, публикация болгарских художников на страницах этого журнала – признание, почет, повышение социального статуса и ответственность не только перед читателями, но и институтами власти. Это поддерживалось, поощрялось и декларировалось самими болгарскими интеллигентами, способствовавшими формированию болгарского текста в «ИЛ». Так, в 1973 г. в №12 в рубрике «Наши гости» выходит статья М. Тарасовой «“…Создать социалистическую классику” (Болгарские писатели – в “Иностранной литературе”)». Это рассказ о действиях болгарского Союза писателей в популярном для социально-политической жизни «реального» коммунизма официальном жанре отчета, восходящем к традиции отчетов перед Компартией по поводу решений очередного партсъезда. Точнее, это – специальная имитация публицистическими средствами жанра официальных документов: делегация руководителей СПБ во главе с его председателем академиком Пантелеем Заревым отчитывается перед советскими товарищами о проделанной в гуманитарной сфере работе. В этом отчете речь о том, как писатели, поэты, литературные критики выполняют решения апрельского пленума ЦК БКП (1956 г.), создавая произведения не о прошлом Болгарии, ее народа, а о настоящем: «Мы должны создать нашу социалистическую классику. <…> показать, как формировалось у нас новое художественное сознание» (1973 №12: 251, 252). Как ни парадоксально, но анализ образа солнца, солнечного света в системе координат единого болгарского текста, созданного «ИЛ», дал ответ на этот вопрос.

Мотив солнца и солнечного света – это маркер, который весьма точно репрезентирует движение идеологических, а затем уже эстетических настроений. В СССР 70 – 90-е гг.– это эпоха после хрущевской Оттепели, брежневского Застоя и Перестройки: время перехода от иллюзий, надежд, радости и ловушек социальной, личностной свободы до крушения соцсистемы, сверхдержавы. Условно и одновременно символично точно, если смотреть с «солнечной» системы координат, эти границы «реального коммунизма» обозначили болгарские художники. В тексте Болгарии на рубеже 70 – 80-х гг. преобладал мир, который почти не знал, «не видел» солнца, за редкими исключениями (о них речь ниже). В №9 за 1981 г. публикуются рассказы Николая Хайтова, написанные в 1979 г. Подборку открывает рассказ – лирическая миниатюра, стилистически, поэтически восходящая к реалистической поэзии XIX в., психологическим зарисовкам. Рассказ назван просто: «Восход солнца», хотя уже первый абзац насыщен отсылками к античной мифологии, поэзии, к эстетической памяти:

Старый лес торжественным скрипом возвестил приход зари, когда едва развиднелось. Для деревьев это самый волнующий миг – не восход, а предчувствие восхода. Глухо и злобно скрипят они по вечерам, нервно и резко в полдень, но совсем иначе – перед восходом солнца. В эти мгновения их скрип подобен звуку, оброненному Орфеевой кифарой (1981 №9: 11).

Стремление установить связь с античной традицией единично, выглядит робкой попыткой вернуться к эстетике природы, а потому звучит почти социально-идеологическим вызовом. Эта лирическая миниатюра резко оттенена рассказами, посвященными социальным проблемам и наполненным стилем газетных передовиц, партсобраний: «Одно плохо у моих земляков: несмотря на разъяснительную работу, проводимую последние тридцать три года, общественное сознание у них всё еще хромает» («Смятение») (1981 №9: 13). Мир болгарской деревни и города, актуализированный социально-идеологическим взглядом на него, не может увидеть солнце. Такова особенность социальной мифологии, которая последовательно формируется на страницах «ИЛ» в отношении Болгарии. Она особенно отчетливо проявляется, если помнить:

Художественное открытие реалистической литературы ”конца века” заключалось в том, чтобы не только увидеть природу в ее многоцветном объективном бытии, но при этом постоянно заставить ее служить раскрытию ”внутреннего действия”, интеллектуального и психологического ”климата” произведения (Лосев, Тахо-Годи 1998: 62).

«Внутреннее действие» и «климат» текста Болгарии, в котором нет солнца, солнечного света или они растворены в молчании, в «невидении» героем естественной полноты мира, обнаруживают особое эстетико-идеологическое мировоззрение.

Социальность и солнечный свет как бы становятся антагонистами для простого человека – ключевого героя болгарской словесности в «ИЛ». Солнце может быть осенними лучами, водопадом огня, нещадно, слишком палить, а то и давать ощутить дому, степи, любимой, что «не увидеть ей тебя под солнцем / огнем июльским опалившим крышу / и узкую зеленую тропинку, бегущую к порогу» (1981 №5: 4), как в поэме «Высокая жизнь» Лучезара Еленкова. Лирический герой этой поэмы, переживающий последние мгновения жизни отца, переживает воспоминая о нем и свои чувства в ситуации, когда «На площади широкой у вечереющих дунайских вод / социализм с фантазией моей соединились» (1981 №5: 5). Такого рода сочетание солнца, личной утраты и социальности приводит к нивелированию, опустошению художественности и превращению поэмы в пропагандистский медиатекст. Боль от смерти отца в «один из прекрасных дней ноября» (1981 №5: 3), с явной для граждан соцстран аллюзией на 7 ноября, определяется тем, что они всей семьей уже не увидят ноябрьских дней, «пробужденных светлой правдой / и нареченных именем ее» (1981 №5: 5).

Взаимосвязь социальности и солнца проявляет одновременно и художественно-эстетические, и мировоззренческие убеждения болгарских поэтов, писателей и выбора редколлегии «ИЛ». Не случайно, в стихотворениях Константина Павлова 1991 г., опубликованных в №2 за 1994 г., появляется увечный взгляд, который через оксюморонно осязаемые уничижение, боль и надрыв, смог ощутить:

Нежный закат ласкает вершины,

Бодро (предсмертно) отзвучали:

хор горланящих стариков,

игривый смех блудливых старушек.

И рыданья одной души… Ограбленной («Тише, ты!») (1994 №2: 47).

А затем сразу же в стихотворении «Грустное пояснение на веселый мотив» лирический герой произносит как объяснение, как оправдание и как приговор себе и прошлому:

Обвиняют меня, что я без корней.

Те самые! Те самые…

Кто безжалостно меня сорвал.

Как плод зеленый!

Как плод зеленый…

А я созрел без корней и солнца.

В лунном свете!

В лунном свете…

В неразрушившей меня дружбе с советской

И польской водкой! И польской водкой… (1994 №2: 47 – 48).

Примечательно, что почти всему болгарскому тексту в «ИЛ» присуще такое однозначное и явное противостояние социальности и солнца: небо, луна, ночь, море, земля оставались доступны человеку, видимы, ощущаемы им и в спокойные, обыденные, и самые сложные, напряженные, трагические моменты жизни, а солнечный свет – нет. Кстати, в том же номере «ИЛ», сразу после лирики Павлова, был опубликован роман Ромена Гари «Воздушные змеи», дополняя, обнаруживая новые идеологические, эстетические нюансы, резонируя с непривычным образом болгарской словесности, культуры, прорвавшейся сквозь многолетнюю традицию.

При этом складывается парадоксальная ситуация, если учесть географию, климат Болгарии, её имидж в туристической сфере. В «ИЛ» публикуются произведения, в которых либо, во-первых, нет солнца, солнечного света, это мир вне или без солнца. Авторы обходятся без солнца при обращении к социально-политическим событиям и даже к природе, детству, родителям (Валерий Петров (№6 1977), Ангел Тодоров (№11, 1977), Никола Вапцаров (№11, 1979). Это касается и лирических произведений «тихой» поэзии (Любомир Левчев стихи из книги 1971 г. «Стрельбище» (№5, 1973)). В мире Левчева человек обходится без солнца, «не видит» его, даже вспоминая старый «добротный дом» предков. Взгляд лирического героя обращен к небу и земле, а в его памяти древняя, мудрая старость дома и угасание родительского очага сопрягаются с идеей Маркса и звучат явный как надменный укор предкам:

Чертовски трудно создавать такие крыши,

чтобы мог бы выдержать фундамент века.

Надстройка

(как сказал бы Маркс) –

надстройка базис раздавить не может! (1973, №5: 170).

Не существует солнца и в момент любви, одиночества, оставленности, есть «лишь синь небес, / иль облако ночное, / иль дождь небес» (1973, №5: 173). В лирике Левчева, посвященной социальности, истории, прошлому Болгарии, увиденному сквозь призму любви и современных идеологических столкновений, солнце отсутствует. Мир оказывается как бы оставленным земле, предоставленным прошлому, смерти и ночи. В стихотворении «Трубач» приземленность, прагматизм, обреченность и чувства кончины, безысходности, ущербной обыденности сливаются в одно:

Люблю сумерки.

Вечер,

как тот легендарный трубач,

окровавленный, но вечный,

играет отбой.

<…> Сейчас

я не чувствую шевеления серебряной бабочки,

запутавшейся в моих волосах…

Я вижу Космос! Зачем?

это не функционально (1973, №5: 5).

Во-вторых, это произведения, в которых мало солнца, его изображение дается как бы под «простым», природным и «фотографическим» углом зрения, когда солнечные лучи, свет сопровождают героев либо в естественных природных условиях, либо сопутствуют их настроению. Таким солнце видят лирические герои многих поэтов. Например, в стихотворении «Как мучительно пахнет веселый зеленый тимьян…» Слав Хр. Караславова герой воспринимает и солнце, как весенний день, зелень, неоднозначно, что и подчеркивается игрой лексическим значением слова слепит: «…а солнце, раскинув лучи, / и сквозь зыбкую зелень слепит» (1976 №5: 4). Аналогично и герой в «Мудрости» Божидара Божилова может лишь ощутить парадоксальное состояние и произнести:

Когда в летний полдень, горячий и солнечный,

ты будешь дрожать, словно зимнею полночью, –

подам тебе руку, спрошу о знакомых,

тебя провожу, как бывало, до дома (1978 №12: 110).

У Евтима Евтимова в «Пирине» есть просто констатация:

Озеро сверкнет, согреет солнце,

озарит закат вершины гор,

расцветет цветок и улыбнется,

опьянит трава земной простор (1978 №12: 112).

У Андрея Германова, ушедшим накануне своего пятидесятилетия, в поэтических сборниках 1980 г. «Преображение», «Каменная земля», «Мы самоубийственно живем», опубликованных с предисловием Божидара Божилова в № 9 за 1981 г., лирический герой отчетливо видит солнце, фокусируясь на простых повседневных ощущениях Солнечный жар, путь к храму через поле, День Богородицы, сельская ярмарка сливаются в одно радостно-возвышенное настроение:

Мы идем через поле, напрямик, без тропинки,

босиком, чтобы зря не трепались ботинки.

Солнце жарит безжалостно, пыль под ногами,

монастырь далеко – за рекой, за холмами.

Но мы знаем, нас ждет пестрой ярмарки чудо!

(«Ярмарка в День богородицы») (1981 №9: 4).

В интимной лирике герой причудливо соединяет величие стихий, их вечность, чувства человеческого мира, погружая всё в быстротечность и пронзительно острую, хрупкую память будничности, познающей и хранящей сокровенное. Обычное обнаруживает неповторимость мгновения и жизни:

Как приветлива морская вода.

Словно зрелая женщина, встретившая любовь.

Но мы ее забудем.

Как мягко улыбается солнце –

поздняя любовь осенью ранней.

Но мы его забудем («Обычный день») (1981 №9: 6).

Но такие настроения редки. Скорее, наоборот: человек не замечает и не ощущает солнечный свет. Причем это характерно и для такого известного прозаика, как Йордан Радичков. В рассказах из книги «Пороховой букварь» (1974 №2) героям, пережившим фашистскую оккупацию, пытающимся вписаться в новый для них мир социализма, важны земля, холодный ветер, мрачно-тяжелая, давящая серостью погода, а не солнце и небо. В рассказе «Бурка» герой, в принципе не старый мужчина, в самом начале произносит, предваряя основной спектр настроений: «А я-то, уж конечно, в возрасте – два землетрясения помню и одно солнечное затмение» (1974 №2: 3).

Кстати, в пьесе 1986 г. «Образ и подобие. Хроника», опубликованной в болгарском журнале «Современник», а в «ИЛ» в №3 1990 г., Радичков отчасти повторит, в немного облегченном виде ситуацию солнечного затмения. Описывая в сатирической пьесе постмодернистской стилистики якобы эпоху короля Ричарда III, хотя при этом в шаржированном виде вводя знаки, символы современного социально-политического состояния мира, Радичков несколько раз упомнит солнце. Вначале Дровосек, впоследствии случайно ставший Королем, будет в поле изнывать под нещадно палящим солнцем, затем солнечные лучи, солнечный теплый климат будут соотноситься с прагматическим бесплатным даром другим королевствам. Но солнце не будет ни Королем (бывшим Дровосеком), ни его свитой, ни подданными, относиться к природным дарам их (в подтексте Болгарии) королевству, в отличие от полусгнившей мельницы и ветра. Хотя в самом начале пьесы один из свиты расскажет Королю, предваряя все социальные коллизии, о последствиях солнечного удара, который постиг странствующего рыцаря и заставил его сражаться с мельницей:

<…> пристранствовал к нам в королевство один рыцарь, то ли сумасшедший, то ли чокнутый, принял нашу мельницу за своего врага и помчался прямо на нее с копьем наперевес! <…> А потом зацепился вместе с лошадью своей за крыло и не один день провисел наверху. Солнечный удар его там хватил, и нес он все околесицу. <…> И пока его снимали, он все грозился, что снова кинется в бой с ветряной мельницей. Уж и доставил нам хлопот рыцарь чокнутый… То ли дон какой-то, то ли кихот, черт его знает! (1990 №3: 115).

Идеи, знаковый образ дон Кихота в Королевстве и, по Радичкову, в современном мире не могут соотноситься с солнцем, его светом, отсветами. Странствующий рыцарь в современном социуме достоин только насмешки и солнечного удара как наказания за моральную слепоту, за нечуткость к общественным запросам, настроениям, за пренебрежение и искажение человеческой природы.

Солнце либо не видится героями, либо ненужно им, в отличие от луны, вечера, ночи, либо губительно для человека. Это предопределено общим идеологическим настроем и болгарской литературы, и, безусловно, «ИЛ», когда политическая система координат заставляла искать темы, образы, мотивы, а также способы их поэтической, эстетической реализации далекие от радости, жизнеутверждающей стихии солнца. Не случайно, болгарская журналистка, публицистка Блага Димитрова цикл статей о событиях вьетнамской войны назвала «Подземное небо. Вьетнамский дневник, 1972» (1973 №3-4). На одной из последних страниц она замечает: «…мой дневник лучше назвать “ночником”» (1973 №4: 249). С одной стороны, понятно: мир, узнавший и еще эмоционально живущий войной, болью жертв, разрушений и героев, испытавших отчаяние утрат, не мог видеть солнце. Это тот опыт катастроф, который, по идее Хабермаса, и образует социально-политический, идеологический, мировоззренческий, экзистенциальный опыт и культурный ландшафт «краткого ХХ века». Но с другой стороны, публицистка использовала приемы говорящего названия, плотного насыщения образами ночи, утра, неба, дождя, грязи, тропической зелени на фоне разбомбленных селений и минус-присутствия солнца для создания образа детства, узнавшего трагедию войны, смерти, лишений и только начинающего постигать, что такое мирная жизнь. Это жизнь Вьетнама, в памяти и опыте которого навсегда останется знание: «Человек может всё вынести, даже то, чего нельзя вынести» (1973 №4: 234).

Однако много солнца в романах Владимира Зарева «День нетепрения» (1977 №2-5) и Виктора Паскова «Баллада о Георге Хениге» (№11 1989), которые представляют собой сложное жанрово-стилистическое единство соцреализма, реализма и экзистенциализма. Солнце, его свет, блики, ощущение солнечного тепла, игры солнечных отсветов возможно для героев романов почувствовать в мгновения их самостояния, оставленности на самого себя. Это время «критических, кризисных ситуаций и индивидуальных смысложизненных вопросов (вины и ответственности, решения и выбора, отношения человека к своему призванию и смерти)» (курсив автора – Э. Ш.) (Соловьев 1991: 286, 287). Это тот миг, когда проявляется подлинная, экзистенциально правдивая сущность человека, как откровение и прикосновение древнего Рока, его судьбы. Ощущение солнечного света возможно в ситуациях, когда человек совершает выбор: солнце рядом с ним, проявляется как тихий голос морально-нравственных констант, или уходит, иногда окончательно, из его жизни. Солнечный свет романах – это маркер и ценностный показатель человечности обыкновенного человека и его права выбирать свою жизнь. Солнце – это ориентир, позволяющий не запутаться в социальном мире. Однако анализ этих эпических произведений – дело самостоятельного исследования.

Подытоживая, обзор текста Болгарии на страницах «ИЛ», отмечу, что опыт катастроф, как и опыт бытия-вместе, о которых рассуждали европейские интеллектуалы, не всегда формируются из больших и очевидных событий, ситуаций, поступков. Зачастую они – это следствие как бы внешне почти незаметных, малых явлений, как, например, создание болгарского текста в «ИЛ». Он оформлен и представлен не только в риторике политики, идеологии, но и художественно-эстетического вполне самостоятельного и сознательного выбора автора, издателя. Только последовательный анализ и прием «медленного» чтения сквозь призму архетипически, поэтически, эстетически константно значимого явления такого, как солнце, солнечный свет, может выявить особенности связи мировоззренческих, социально-политических и художественных факторов. Самостоятельно образ солнца как бы незначим или же маргинализирован, что приводит к медиаобразу Болгарии как бес-, внесолнечной страны и людей, почти не замечающих солнца. Имидж Болгарии для мировой общественности выстраивался с позиции её подчиненности социалистическим принципам, когда национальное, культурно-историческое прошлое, традиции и ментальность нивелировались задачами современности «реального коммунизма», идеей социально-политической жертвенности, что не позволяло видеть, создавать и осознавать солнце, солнечный свет как национально-эстетический феномен. Только к середине 80-х гг., с Перестройки, начинают публиковаться произведения по тональности близкие экзистенциализму, в которых солнечный свет играет самостоятельную роль. Так, «простое солнце», вне- или бессолнечность в переводной болгарской литературе в «ИЛ» проявляют сущность и функции идеологии, социальной мифологии, которые не всегда совпадали с целями и задачами художественного творчества.

Цитированная литература

Брукс, Джеффри. 2006. «Людей, которые не читают газет, надо морально убивать на месте». / Пер. с англ. В: Советская власть и медиа, Санкт-Петербург: Академический проект, с. 228 – 241.

Бурдьё, Пьер. 2005. Социальное пространство: поля и практики. / Пер. с франц. Санкт-Петербург: Алетейя; Москва: Институт экспериментальной социологии.

Вирк, Т. 2003. Сравнительное литературоведение сегодня – завтра? – Вестник Московского университета. Серия 9. Филология, № 5, с. 168 – 197.

Дубин, Борис. 2001. Журнальная культура постсоветской эпохи. В: Дубин, Борис Слово – письмо – культура: Очерки по социологии современной культуры. Москва: Новое литературное обозрение, с. 135 – 147.

Лосев, Алексей Федорович, Тахо-Годи, Мина Алибековна. 1998. Эстетика природы (природа и её стилевые функции у Р. Роллана). Киев: Collegium.

Нанси, Жан-Люк 2011. Непроизводимое сообщество. / Пер. с франц. Москва: Водолей.

Проблемы современного сравнительного литературоведения. 2004. Сбор ст. Москва: ИМЛИ РАН.

Соловьев, Эрих. 1991. Прошлое токует нас: (Очерки по истории философии и культуры). Москва: Политиздат.

Хабермас, Юрген 2005. Политические работы. / Пер. с нем. Москва: Праксис,.

Эспань, Мишель 2009. О понятии культурного трансфера. В: Европейский контекст русского формализма (к проблеме эстетических пересечений: Франция, Германия, Италия, Россия). Москва: ИМЛИ РАН, с. 7 – 18.

Сведения об авторе
Шестакова Элеонора Георгиевна – доктор филологических наук по двум специальностям: журналистика и теория литературы

Круг научных интересов:
1. как теоретика литературы – теория словесности, поэтика и эстетика переходных эпох, теория мотива, Серебряный век русской литературы и культуры;
2. как журналиста – теория медиатекста, медиалингвистика, интеллектуальная журналистика, реалити-шоу, проблемы медиаобразования, общие вопросы теории медиакоммуникаций.
Автор более 200 научных публикаций, из них две монографии «Теоретические аспекты соотношения текстов художественной литературы и массовой коммуникации: специфика эстетической реальности словесности Нового времени» (Донецк: НОРД-ПРЕСС, 2005. – 441 с), «Оксюморон как категория поэтики (на материале русской поэзии XIX – первой трети XX веков)» (Донецк: Норд-Пресс, 2009. – 210 с), учебное пособие «Хрестоматія з теорії тексту масової комунікації» (Донецк: Норд-Пресс, 2009. – 283 с.)
Украина, Донецк
E-mail: shestakova_eleonora@mail.ru; shestakovanora2016@gmail.com